Белинского смело можно назвать основоположником эстетики классического реализма, самые существенные стороны которой марксистско-ленинская наука о литературе вобрала в себя и развила на новой основе.

С самого начала и до конца своей литературной деятельности Белинский все более сознательно стоял на той точке зрения, что литература — продукт общества, отражает и выражает развитие общества.

Это первое положение его эстетики. Какое бы идеалистическое истолкование ни давал Белинский этому положению в раннем периоде, сколько бы ни говорил об искусстве как продукте «божественного вдохновения» или развивающейся «вечной идеи», он на конкретном анализе произведения реалистически выяснял то, что оно отражает в современном обществе. Даже в статье «Литературные мечтания» он говорит, что «в созданиях художника отражается и век и народ». Как мы уже видели, в зависимости от того, кем порождены эти создания — народом или «обществом», — Белинский оценивает их место и значение. В статьях о Пушкине он дает уже глубокую социальную характеристику его творчества.

Так в материалистическом мировоззрении Белинского лучшей поры его деятельности находят свое окончательное разрешение противоречия, имеющиеся в его ранних статьях.

Этот подход к явлениям литературы помог, например, даже молодому Белинскому совершенно правильно объяснить характер творчества Лермонтова. Он объясняет это творчество той переходной эпохой после разгрома восстания декабристов, когда новый общественный подъем еще не начался и потомки дворян-декабристов, полные сил, но уже без общественных идеалов, в условиях николаевской действительности гибнут в очерствении индивидуализма. Этим же он справедливо объясняет тоску Лермонтова по гражданской поэзии.

С самого начала и до конца своей деятельности Белинский стоит на точке зрения общественного значения литературы, ее влияния на общество, ее воспитательной роли, а во второй, наиболее плодотворной половине своей деятельности открыто признает ее оружием в общественной борьбе. Это — второе положение его эстетики.

Сколько бы в увлечении идеалистическими отвлеченностями ни писал он в свой ранний период о том, что искусство «бессознательно», «бесцельно», имеет «цель в себе», что оно «больше жизни», — он очень обстоятельно показывает далее общественную, преобразующую роль искусства в жизни.

Даже в период «примирения с гнусной действительностью», в одной из самых реакционных своих статей, «Менцель, критик Гете», целиком посвященной нападению на принцип искусства как служения общественным целям, после многих доказательств этой мысли Белинский признает, что «оно служит обществу», поскольку выражает его сознание, но служит, так сказать, не ставя себе это целью.

Все эти противоречия снимаются потом, когда Белинский убедился, что «чистого искусства» просто не существует.

Особенно замечательно в этом смысле его высказывание о «Фаусте».

«На него в особенности любят указывать, как на образец чистого искусства, не подчиняющегося ничему, кроме собственных, одному ему свойственных законов, — пишет Белинский. — И однако — не в осуд будь сказано почтенным рыцарям чистого искусства — «Фауст» есть полное отражение всей жизни современного ему немецкого общества. В нем выразилось все философское движение Германии в конце прошлого и начале настоящего столетия. Недаром последователи школы Гегеля цитовали беспрестанно в своих лекциях и философских трактатах стихи из «Фауста». Недаром также во второй части «Фауста» Гете беспрестанно впадал в аллегорию, часто темную и непонятную по отвлеченности идей. Где же тут чистое искусство?»1

Материалист Белинский уточнил и развил ту же мысль о «Фаусте», которую он правильно нащупал десять лет назад, будучи еще идеалистом.

В вопросе об общественной роли искусства Белинский подошел к нам ближе, чем Плеханов.

Плеханов писал:

«Белинский был диалектиком, когда говорил: «Задача истинной эстетики состоит не в том, чтоб решить, чем должно быть искусство, а в том, что такое искусство». Он был просветителем, когда, требуя от искусства верного изображения действительности, прибавлял, кроме того, что искусство должно давать известное направление взгляду читателя на известные стороны жизни»2.

Как известно, Плеханов стоял тоже на точке зрения общественного значения искусства. Но здесь недиалектический книжный взгляд на искусство объявляется диалектическим, а блестящее, живое применение диалектики Белинским называется «просветительством», как будто последнее, кстати сказать, обязательно предполагает отсутствие диалектического взгляда на вещи!

Плеханов никогда не понимал принципа партийности литературы, являющегося крупнейшим вкладом Ленина в науку о литературе.

Белинский говорил, что талант должен быть «органом сокровенной думы всего общества». «Кто, видя предмет, не смотрит на него ни с какой точки зрения, тот немного выиграл тем, что у него есть глаза». «Начиная с Белинского, — говорил товарищ Жданов, — все лучшие представители революционно-демократической русской интеллигенции не признавали так называемого «чистого искусства», «искусства для искусства» и были глашатаями искусства для народа, его высокой идейности и общественного значения».

Этот взгляд Белинского на искусство помогал ему разбираться в том, какую роль играет писатель, даже отдельные произведения, в жизни — прогрессивную или реакционную, за кого и против кого оно направлено.

«...Пробираясь на местечко между действительными и статскими советниками, извиняясь перед джентльменами, обладающими несколькими тысячами душ, — писал он в связи с представлением «Ревизора», — мы невольно думали... вряд ли они поверят ему, вряд ли почувствуют наслаждение видеть в натуре эти лица, так для нас страшные...»

Он восславил Гоголя — критического реалиста, и он же осудил те из его повестей, где появился Гоголь — болезненный мистик. Он в первых же вещах Достоевского, после «Бедных людей» почувствовал фальшивую ноту и подверг их критике.

Особенность этой критики состояла в том, что Белинский проверял произведения Гоголя и Достоевского жизнью и прежде всего вскрывал несоответствие произведений жизни, искажение жизни.

Соответствие изображаемого жизни, правдивость изображения — таков был третий принцип реалистической эстетики Белинского.

Белинский видел реализм не в копировании того, что попадется под руку, а в отражении существенного, типичного, в свете идеи, которую это типичное и должно выразить, в «просветлении идеею самых простых житейских отношений».

«Можно очень натурально изобразить пытку, казнь, несчастную смерть человека, упавшего в нетрезвом виде в помойную яму, — писал он, — но все эти изображения будут возмутительны для души, неизящны и бессмысленны, ибо в них не будет никакой разумной мысли, никакой разумной цели. Но когда живописец представит вам естественно истязание человека за истину и в лице его выразит победу душевной твердости над физическим страданием, — то чем больше в картине будет естественности, тем картина будет изящнее и художественнее, ибо в ней будет видна разумная цель и разумная мысль»3.

Из этого Белинский делал четвертый вывод, что содержание в искусстве — главное: «Содержание дает поэту жизнь его народа», «Только содержание, а не язык, не слог может спасти от забвения писателя».

В вопросе о содержании искусства Белинский особенное значение придавал современности. У него нет почти ни одной критической работы, где бы не говорилось об этом. «Вольтер прав, сказав, что все роды поэзии хороши, кроме скучного... и несовременного, прибавим мы». Несовременность была для Белинского выражением отсталости, проявлением не только отсутствия чувства нового, по и нежелания бороться со старым.

Над писателями, у которых «мыслею управляют слова, а не мысли словами», он издевался немало — над всякими лжемастерами, находящими цель искусства в том, чтобы «изображать предметы в каком-то безумном кружении, выражаться дикими, натянутыми фразами, неестественными оборотами речи, придавать обыкновенным словам насильственное значение».

«...В его писании есть какая-то оригинальность, какой- то блеск выражения. Но это оригинальность искусственная, это блеск фольги... Все у него так кудряво, во всем такое изобилие эпитетов, амплификаций, что неопытный читатель дивится... этим разноцветным и блестящим переливам слога, — и его очарование только тогда исчезнет, когда... он замечает, к удивлению своему, только одно пухлое самолюбие и одни пухлые слова и фразы. Это особенно часто является на Западе, особенно с тех пор, как Запад начал гнить...»4

Можно подумать, что Белинский поистине глядел в сегодняшний день!

Соответствие формы содержанию было пятым положением реалистической эстетики Белинского. Белинский рассматривал произведение как единый организм, в котором «гармоническая соответственность частей с целым» благодаря «единству мыслей», отсюда «строго-соразмерное распределение ролей для всех лиц», в результате чего создается «оконченность, полнота и замкнутость целого».

Поскольку форма, по Белинскому, определяется содержанием, он понимал все многообразно форм, привносимых каждым художником, и всегда доводил анализ произведения до конкретного, даже мельчайшего разбора формы — того индивидуального и нового, что характеризует именно данного художника, особенность формы данного произведения, моменты, где форма не соответствует содержанию, вплоть до отдельных погрешностей стиля, слога.

Белинский относился к литературе как хозяин. Строгость его требований не означала, что он не понимал литературы как большого потока, где представлены люди разного масштаба, таланта, разной степени таланта. Даже в раннем периоде, когда в духе идеалистической эстетики он доказывал, что поэзия — дело «божественного вдохновения» и доступна только «избранным», на деле он рассматривал каждого по его заслугам. Кольцов и Пушкин — это как бьющий из горы светлый, холодный ключ и Волга, поящая миллионы людей. В поэзии Пушкина — вся Русь, все разнообразие, вся многосторонность ее национального духа.

Защищая принцип «натуральной школы», как называли тогда великую реалистическую школу России, Белинский причислил, например, к этой школе и Гоголя, и теперь уже забытого писателя Буткова, поскольку Бутков правдиво показал новые, еще не освещенные стороны жизни.

Мимо глаза и внимания Белинского не прошли ни большие, ни средние, ни малые явления литературы. Он писал не о том, о чем хочется, как это большей частью принято сейчас у наших критиков-сибаритов, а обо всем, как хозяин, расчищая с помощью литературы путь для лучшего будущего народа от всех его врагов.

Из всех литературных критиков прошлого Белинский ближе всех стоит к нашему пониманию того, каким должен быть литературный критик, и до сих пор может служить нам образцом.

Белинский был неповторим в бою с врагами. «Как скоро дело касается до моих задушевных убеждений, я тотчас забываю себя... и тут давай мне кафедру и толпу народа...» — говорит он.

Больше всего в своей литературной работе он ненавидел половинчатость и всеядность. «...Если смеем так думать, если позволено так выразиться, если не ошибаемся... — характеризовал он «уклончивый» способ выговаривать истину. — Другой способ выговаривать истину — прямой и резкий, в нем человек является провозвестником истины, совершенно забывая себя и глубоко презирая робкие оговорки и двусмысленные намеки, которые каждая сторона толкует в свою пользу и в которых видно низкое желание служить и нашим и вашим»5. «Грановский хочет знать, читал ли я его статью в «Москвитянине», — писал он в одном из писем («Москвитянин» — журнал «славянофилов». — А. Ф.). — Нет и не буду читать; скажи ему, что я не люблю ни видеться с друзьями в неприличных местах, ни назначать им там свидания»6.

***

Из деятелей прошлого, до революционеров-марксистов, Белинский наряду с Чернышевским по принципам своим и по характеру больше всего отвечает духу нашего времени.

И столько любви к нашей родине, к народу, столько душевной силы и крови сердца вложил он в свои великие творения, что можно не сомневаться — они будут жить и при коммунизме.

1 В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. X, Изд-во АН СССР, стр 310.

2 Г. В. Плеханов, Сочинения, т. XXIII, стр. 218.

3 В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. IV, Изд-во АН СССР, стр. 492.

4 Там же, т. VI, стр. 329.

5 В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. VI, Изд-во АН СССР, стр. 209.

6 А. И. Герцен, Былое и думы, Гослитиздат, 1947, стр. 301.