Велемир Хлебников
 
Велемир (Виктор) Владимирович Хлебников занимает в современной русской поэзии совсем особое место, даже можно сказать – необычное. Необычное, как произведения, которые он написал, как то влияние, которое он оказывал и все еще оказывает на собратьев по перу и которое все еще не оценено по достоинству. Необычна и сама жизнь поэта, от которой дошла до нас лишь горстка полузабытых и почти анекдотических эпизодов.
За Хлебниковым уже после его смерти закрепилась не слишком-то лестная и верная репутация «поэта для эстетов». Но уже такой антиэстетствующий художник, как Маяковский, полностью ее опровергает: «Биография Хлебникова равна его блестящим словесным творениям. Его биография – пример поэтам и укор поэтическим дельцам...»^[1]
 
На мой взгляд, особенно хорошо показал загадочность хлебниковского характера и сложность его взаимоотношений с людьми Бенедикт Лившиц^[2]. Основываясь на своем личном опыте, он писал: «...все, кто, ценя Хлебникова, полагали, что знают его лучше, чем другие, быстро разочаровывались в этом после первой же попытки войти с ним в более тесное интеллектуальное общение». Хлебников «поражал необычностью своих внутренних масштабов, инородностью своей мысли, как бы возникавшей в мозгу человека, свободного от наслоений всей предшествующей культуры, вернее, человека, умевшего по своему желанию избавиться от ее бремени...»^[3].
 
Вовсе не ради того, чтобы спародировать Хлебникова, сближавшего однокоренные слова, можно сказать, что Хлебникова весьма почитали, но мало читали. Имя его было известнее, чем творчество. Он был поэтом для поэтов. «Хлебников – не поэт для потребителей. Его нельзя читать. Хлебников – поэт для производителя» (Маяковский)^[4].
Мне кажется, что в литературно-художественных кругах России со словом «гений» обращались куда бесцеремоннее и легче, чем в других странах. Известно, что Бурлюк, который уже на следующий день после того, как Маяковский прочел ему свое первое стихотворение, стал представлять его своим знакомым как гениального поэта, сказал: «Хлебников хаотичен, ибо он – гений»^[5]. Символист Вячеслав Иванов, называя Хлебникова гением, сравнивал его с автором «Слова о полку Игореве», чудом дожившим до наших дней. Василий Каменский со слова «гений» начинает выражать свое отношение к поэту: «Гений Хлебникова настолько безбрежен в своем разливе словоокеана, что нам, стоящим у берега его творчества, вполне достаточно и тех прибойных волн, которые заставляют нас преклониться перед раскинутым величием словопостижения»^[6].
Для Виктора Шкловского Хлебников был «Ломоносовым сегодняшней русской литературы»^[7], для Корнея Чуковского – освободителем русского стиха. А Маяковский, не скрывавший своего преклонения перед «тихой гениальностью» Хлебникова, называл его «Колумбом новых поэтических материков, ныне заселенных и возделываемых нами»^[8]...
 
Н. Асеев писал, что хлебниковские странности не были «ни позой анахорета,– при случае он очень радовался видеть себя в новом платье, чувствуя на себе заботы друзей,– ни отсутствием этих потребностей, нечувствительностью к нужде. Нет, он просто более остро ощущал нужду в том, чтобы отдавать свои чувства и свой разум творчеству. Это и есть, по-моему, гениальность»^[9].
 
Слишком велико расхождение между восторгами друзей и соратников Хлебникова (впрочем, вполне понятными) и равнодушно-пренебрежительным отношением к нему впоследствии.
История найдет тот угол зрения, который позволит объективно оценить Хлебникова и его вклад в развитие поэзии – и все то, что он дал своим соратникам, вышедшим из стен его мастерской и использовавшим его опыт для создания подлинно демократической поэзии, поэзии для масс, для «потребителя», и то, чем творчество Хлебникова может быть полезно искусству наших дней.
Через год после смерти Хлебникова Маяковский написал статью «Наша словесная работа» («ЛЕФ», 1923, № 1), где так определил его значение: «Хлебников: достижение максимальной выразительности разговорным языком – чистым от всякой бывшей поэтичности»^[10]. А еще через пять лет он стал доказывать необходимость поэзии двух типов – массовой и экспериментальной. В статье «Вас не понимают рабочие и крестьяне» (1928) он отстаивает художественный поиск, приводя в качестве аргумента творчество Хлебникова. «Если книга адресована к немногим так, как адресуется энергия Волховстроя немногим передаточным подстанциям с тем, чтобы эти подстанции разносили переработанную энергию по электрическим лампочкам,– такая книга нужна. Эти книги адресуются немногим, но не потребителям, а производителям. Это семена и каркасы массового искусства. Пример – стихи В. Хлебникова. Понятные вначале лишь семерым товарищам-футуристам, они десятилетия заряжали многочислие поэтов, а сейчас даже академия хочет угробить их изданием как образец классического стиха»^[11].
 
Если Александр Блок – последний поэт русского символизма, то Хлебников – его первый ниспровергатель. Для русских футуристов, вместе с которыми он верно и преданно шел как знаменосец, начиная с их первых набегов на искусство и литературу, он был своего рода апостолом нового течения, святым, на которого молились. Но сам Хлебников слова «футуризм» не употреблял, называя деятельность соратников исконно русским новообразованием – «будетлянством». Что же касается его участия в знаменитых футуристических скандалах, если он в них и был замешан, то вел себя всегда сдержанно и корректно.
 
Хлебникова молчаливо признавали «отцом русского футуризма». И хотя титул этот официально и по праву присвоил себе Бурлюк, он отражает фактическое положение, занимаемое в ту пору Хлебниковым. Хлебников дал свои импульсы литературной школе, сложившейся независимо от его замыслов и усилий. А ее представители по-разному толковали не только смысл и задачи русского футуризма, но и творчество Хлебникова, выделяя в нем разные тенденции.
Об этом говорит и Маяковский, знавший Хлебникова лично целых двенадцать лет: «Практически Хлебников – неорганизованнейший человек. Сам за всю свою жизнь он не напечатал ни строчки. Посмертное восхваление Хлебникова Городецким^[12] приписало поэту чуть ли не организаторский талант: создание футуризма, печатание «Пощечины общественному вкусу» и т. д. Это совершенно неверно. И «Садок судей» (1908) с первыми стихами Хлебникова, и «Пощечина» организованы Давидом Бурлюком. Да и во все дальнейшее приходилось чуть ли не силком вовлекать Хлебникова»^[13].
Можно сказать, что Хлебников не укладывается ни в одно из тогдашних течений или направлений, что он был своего рода постсимволистом, стихийным предтечей русского футуризма, явлением переломной эпохи, отмеченной крахом буржуазной эстетики и общим смятением умов, из которого должно было возникнуть новое мироощущение.
 
На филологические и математические изыскания Хлебникова можно было бы снисходительно махнуть рукой, как на причуды чудака. Но даже не разделяя его веры в число и букву, нельзя не заметить, что за всем этим скрывается страстное желание найти взаимосвязанность всяческих ритмов: биения сердца и поэзии, труда и жизни целых народов, связь человеческих шагов с поступью вселенной. Отсюда и романтическая мечта о мировом языке, звездном языке, о языке человечества, связанного в одну семью, где пользование «добавочным, карманным словарем» – оружием, этим «признаком трусости»^[14], – воспринималось бы как варварский пережиток доисторических времен. Об этом говорит и его статья об архитектуре и городах будущего.
Примечательна сама попытка распространить на архитектурные явления термины, взятые из области поэтики и лингвистики. И это не ради метафор или эффектных поэтических тропов, а из-за острого чувства единства всевозможных ритмов, которым Хлебников придавал огромное значение: «На город смотрят сбоку, будут – сверху... Будто красивые современные города на некотором расстоянии обращаются в ящик с мусором. Они забыли правило чередования в старых постройках (греки, Ислам),– сгущенной природы камня с разреженной природой – воздухом... вещества с пустотой; то же отношение ударного и неударного места – сущность стиха. У улиц нет биения. Слитные улицы так же трудно смотрятся, как трудно читаются слова без промежутков и выговариваются слова без ударений. Нужна разорванная улица с ударением в высоте зданий, этим колебанием в дыхании камня. Эти дома строятся по известному правилу для пушек: взять дыру и облить чугуном. И точно: берется чертеж и заполняется камнем... Современный доходный дом (искусство прошельцев) растет из замка; но замки стояли особняком, окруженные воздухом... походя на громкое междометие. А здесь, сплющенные общими стенами, отняв друг от друга кругозор, сдавленные в икру улицы,– чем они стали с их прыгающим узором окон, как строки чтения в поезде!»^[15]
Русских футуристов объединяло с Хлебниковым отношение к работе со словом как к ремеслу, яростное антиэстетство.
Изначальное стремление футуристов деидеологизировать искусство, их ставка на самоценное слово были не чем иным, как реакцией на перенасыщение символистской поэзии мистикой и религиозной философией.
Если символисты подчеркивали мелодику стиха, делая упор на звучании слова, то Хлебников переносит центр тяжести на его смысл. Он разрушает устоявшийся, окаменевший язык символизма. Разыскивает в языковых метриках семьи однокорневых слов, восстанавливает давно забытое родство, возрождает архаизмы, расширяет фонды литературного языка за счет старославянизмов, слов и оборотов из разных славянских наречий, использует диалекты и городской жаргон. А в неприятии иностранных слов (отсюда и замена Виктора Велемиром) он доходит подчас до абсурда...
Из словесных корней он творит новые слова и соединения, добиваясь так называемого смыслового сдвига: «Заменив в старом слове один звук другим, мы сразу создаем путь из одной долины языка в другую» (Хлебников «Наша основа»)^[16]. Один из таких примеров: «Если мы имеем пару таких слов, как двор и твор, и знаем о слове дворяне, мы можем построить слово творяне, творцы новой жизни»^[17]. Это вошло в знаменитую поэму «Ладомир», где есть строчки:
                    Это шествуют творяне,
                    заменивши Д на Т.
 
В этом своем словотворчестве, совершаемом с учетом законов языка, Хлебников подчас выходил за его пределы, прибегал к зауми, к за-умному языку. Но это было только одно из крайних проявлений возможностей, заложенных в любом языке (вспомним заклинания, заговоры, некоторые припевы народных песен и т. д.). Так, например, в свое стихотворение «Ночь в Галиции» (написанное не позднее 1914 года) Хлебников ввел колдовские наговоры и заклинания, взятые из старых томов И. Сахарова («Сказания русского народа»^[18]), иными словами, фольклорную заумь.
Юрий Тынянов абсолютно прав, считая, что языковую теорию Хлебникова, «благо она была названа заумью», нельзя рассматривать как «бессмысленную звукоречь»: «Вся суть его теории в том, что он перенес в поэзии центр тяжести с вопросов о звучании на вопрос о смысле. Для него нет не окрашенного смыслом звучания, не существует раздельно вопроса о «метре» и о «теме». «Инструментовка»... стала в его руках оружием изменения смысла, оживления давно забытого в слове родства с близкими и возникновения нового родства с чужими словами»^[19].
К словесным экспериментам Хлебникова его соратники относились по-разному. Крученых, например, целиком и полностью отдался «зауми» как единственной возможности, как логическому продолжению этой стороны хлебниковского творчества и писал стихи, похожие на рассыпанный типографский набор. Маяковский, напротив, к «зауми» прибегал в исключительных случаях и лишь ради звуковых эффектов, когда хотел что-то особо подчеркнуть звукоподражаниями (вспомним барабанный марш в зачине «150 000 000»). И неологизмы, и новые комбинации словесных корней Маяковский использовал очень редко, словно пряности, и не ради усложнения, а ради сгущения образа, чтобы приумножить взрывную силу своей иронии, уплотняя порох в ее заряде и уменьшая его объем.
Маяковский ценил в Хлебникове прежде всего его стремление снять налет «поэтизмов» с языка поэзии, а еще его открытия в области рифмы (рифмы-каламбуры), раскрепощение стихотворных форм, хотя в стихах самого Маяковского, в отличие от хлебниковских стихов, интонация подчинялась ритму, а не наоборот.
В творчестве Хлебникова эпическое начало подавляло лирику. Большинство его стихотворений – это причудливые обломки мифов и сказаний, восходящих к праславянской и древневосточной основе. Это эпосы без ясной фабулы и развязки, будто привидевшиеся во сне, а потом записанные на бумагу. В них выступают русалки, лешие, колдуны,-бесы и черти, таинственно-сумеречная атмосфера гоголевских «Вечеров» и повестей Мамина-Сибиряка, мир старых сказок, где неожиданно появляются персонажи античной мифологии, индейского эпоса («Гайавата»), математические формулы, исторические даты и фантастические картины будущего, когда
                    Неравенство и горы денег–
                    Могучий двигатель в лони годы –
                    Зменит песней современник.
                        («Ладомир»)
Мистику из поэзии Хлебников вытесняет математикой, религию – историей.
В мифах он видит опоэтизированные эпизоды вполне реальных, но забытых исторических процессов.
Итак, лингвистические исследования, математические расчеты, исторические факты и даты. С точки зрения тематики он – архивариус с наивностью язычника. Фантазер и утопист. Ребенок, открывающий мир.
 
Всю свою жизнь Хлебников, этот Разин со знаменем Лобачевского, занимался составлением какой-то периодической таблицы истории, используя свои математические расчеты. Подобно Пифагору, он верил в число как в суть всех явлений. Трудно сказать, придавал ли Хлебников своим идеям какой-то научный смысл или использовал незаурядное знание математики просто для украшения своей безграничной поэтической фантазии. В его прозе «Ляля на тигре», где упоминается об Облачном Владимире (Маяковском), заставившем прослезиться самого Горького, проскальзывает тонкая самоирония, что подтверждает верность второй гипотезы. «Хлебников утонул в болоте вычислений, и его насильственно спасали».
Еще в 1920 году он писал из Харькова своей сестре: «Я забыл мир созвучий; их я как хворост принес в жертву костру чисел»^[20].
Все его расчеты и теории, формулы и теоремы – это одно из самовыражений его по-детски наивной музы, самовыражение поэзии.
Все это его «поэтическое честное слово» (Ю. Тынянов).
«Можно быть разного мнения о числовых изысканиях Хлебникова,– пишет далее Тынянов.– Может быть, специалистам они покажутся неосновательными, а читателям – только интересными. Но нужна упорная работа мысли, вера в нее, научная по материалу работа – пусть даже неприемлемая для науки,– чтобы возникали в литературе новые явления. Совсем не так велика пропасть между методами науки и искусства. Только то, что в науке имеет самодовлеющую ценность, то оказывается в искусстве резервуаром его энергии».
***
Наивно думать, что поэзия Хлебникова подобна метеору и тоже состоит из абсолютно незнакомой материи с неведомым молекулярным составом. Несмотря на причудливость и непривычность своих форм, она концентрированно выражает жизнь самого поэта. Это во-первых. А во-вторых, она зарождалась и развивалась не в изоляции от литературных традиций, на которые опирались ее современники. ...Антитрадиционность не была свойственна ни натуре, ни поэзии Хлебникова. Ее необычность – в отношении к языку как к какой-то целостной истории человечества.
***
Незавершенное творчество Хлебникова напоминает бурю словесных стихий, где среди хаоса и обломков разбушевавшейся материи вдруг сверкнет образ редкой красоты и силы, чтобы тут же исчезнуть в этом светопреставлении. Шесть, десять, двадцать строчек удивительнейшей поэзии – и опять страница за страницей прорва немыслимой мешанины.
Но тот, кто возьмет на себя труд в этом разобраться, поймет, что хаос возникает не из-за недостатка конструктивного начала, а из-за переизбыточной жажды вновь и вновь пересоздавать и перекомпановывать, переделывать материал, уже однажды освоенный и отлитый в формы, но чью обработку поэт никак не может признать окончательной. Из наследия Хлебникова будут жить те стихи, где филологические изыскания не подавили поэзии. И это прежде всего лирика. Она напоминает разрозненные страницы потерянной книги об одной необычной судьбе... Затем – фрагменты его пространных эпосов, отдельные лирические стихи, возникавшие в ходе подготовки к эпическим поэмам, произведения об Октябрьской революции, поэзия, навеянная пребыванием в Персии, стихи о голоде, «Война в мышеловке» – великолепное, как бы составленное из самостоятельных кусков стихотворение, где ощутимо влияние Маяковского («Облако...», «Флейта-позвоночник», «Война и мир»), некоторые прозаические вещи, напоминающие смелостью композиции и призрачностью образов «Озарения» Рембо. Впрочем, и всей своей судьбой (включая и трагическую кончину в возрасте 37 лет), но прежде всего природой своего щедрого таланта Хлебников очень напоминает этого бродягу-поэта, умевшего даже из своих истоптанных башмаков извлечь искру настоящей поэзии.
Составить сборник переводов из Хлебникова, который бы дал полное представление о творчестве этого чрезвычайно интересного, сложного и стилистически гибкого поэта, практически невозможно. Сложная хлебниковская система расширения лексической базы поэзии построена на особенностях русского языка. Можно было бы попытаться применить принципы хлебниковского словотворчества к чешскому языку и создать в нем такую же лексическую базу для переводов. Но особенности чешского словообразования, несмотря на близость двух языков, все же очень отличаются от русского. Даже если бы и удалось – пусть не полностью, но хотя бы частично –  преодолеть эту преграду, осталась бы другая, непреодолимая. С ней сталкиваются и русские читатели: без специального словаря многие хлебниковские произведения не понять, они нуждаются в подробнейшем комментарии.
Книга моих переводов из Хлебникова – это не антология в привычном смысле этого слова, а лишь собрание разрозненных примеров его поэзии. Это горсточка цветных камешков из обломков гигантской мозаики, с которой можно сравнить монументальное творчество Хлебникова, местами сильно и безнадежно разрушившейся.
 
В работе над переводами Хлебникова мне помогала главным образом моя многолетняя практическая и теоретическая работа в области русской поэзии, мое тесное содружество с русским стихом. Если бы я не занимался творчеством Маяковского, Асеева и многих других поэтов, если бы глубоко не изучал особенности русского стиха вообще и стиха так называемой русской футуристической школы в частности (акцентологию, фонетику, рифмы, интонацию, синтаксис и т. д.), сопоставляя их с особенностями чешской поэзии, я бы и не посмел взяться за переводы Хлебникова.
***
Шеститомное собрание сочинений В. Хлебникова, сейчас ставшее библиографической редкостью, я приобрел в Москве, в конце войны. Искал как-то одну антикварную книжку и по совету Ильи Эренбурга пришел к Алексею Крученых, который, как говорили, мог достать даже то, что достать нельзя.
Крученых действительно помог найти нужный материал, а потом принялся уговаривать меня, чтобы я взял у него сочинения Хлебникова, сказав, что если я уйду без них из его квартиры на Кировской, то он обидится.
Я сдался и до сих пор благодарен ему за это, хотя прошло почти пятнадцать лет, прежде чем я отважился на штурм крепостей короля времени Велемира I, пытаясь проникнуть в его царство.
Сначала я был просто читателем (именно с этого и начинается завоевание чужих языковых территорий) – и как читатель потерпел фиаско, был разочарован. Растерянно и равнодушно откладывал я в сторону книги, в которых так ничего и не понял.
Потом мне случайно удалось достать несколько пронумерованных сборничков, составленных тем же А. Крученых и под названием «Неизданный Хлебников» выпущенных литографским способом. Туда вошли еще не публиковавшиеся и только что найденные обрывочные стихотворения, переписанные друзьями поэта (Каменским, Пастернаком, Олешей, Катаевым, Крученых, Артемом Веселым, Катаняном^[21] и другими). Все это напоминало трогательные альбомы, полные редких автографов.
И только инициатива журнала «Светова литература» вдохновила меня на новый штурм и первую победу.
Это произошло в 1959 году.
Но завоеватель стал пленником.
Передо мной вдруг распахнулся какой-то неведомый, новый и притягательный мир.
Каждый шаг мой был чреват неожиданностями и обещал самые невероятные открытия.
Не стану живописать всю историю этого похода. Не буду говорить ни об упоении битвой, ни о вынужденных отступлениях, ни о понесенных потерях, скажу лишь, что в числе павших было время, долгое время, которое не уложишь в один год.
Да и победил ли я?
Не уверен...
Но кое-какие трофеи мне все же достались.
Они и вошли в книгу.
Среди вещей, знакомых своими очертаниями, габаритами, своим назначением, оказывались и совсем странные, непонятные. Их фактура и функция были мне неясны.
Надо было искать какой-то совсем особый способ освоения поэта. Общепринятые критерии точности перевода, измеряющие допустимые расхождения между ним и оригиналом, здесь не годились. Хлебников хоть и русский поэт (даже очень русский!), но родники его поэтики бьют из артезианских слоев азбуки (отличающейся от алфавита!), превращаются в речную стремнину, которая срывает и увлекает за собой пласты самой разной культуры, превращаясь в целый океан архаичных, умолкших и забытых слов, славянских наречий, в океан неологизмов и – заумного языка!
Здесь мало было вжиться в текст, представляя себе, как поэт написал бы ту или иную вещь, если бы его родным языком был чешский. Нельзя было и заумничать. Надо было выработать систему, аналогичную той, что создал Хлебников, исходя из возможностей русского языка. Ведь в его поэзии нет ничего случайного. Но нет ничего и застывшего, косного, окаменевшего. У него все – и лексика и образы – имеет свой порядок, свою корневую систему, из которой вырастают, разветвляясь, как крона дерева, разные языковые формы.
И еще: время от времени надо было полностью отдаваться вдохновенному сумасбродству, игре слов – изощренной и стихийной – и радости созвучий.
Не собираясь потрясать читателя масштабами проделанной работы, хочу все же выдать один секрет: в поисках эквивалентов хлебниковским архаизмам я обратился к чешско-немецкому словарю Юнгмана^[22] и тщательно изучил, слово за словом, все пять томов. И тут я испытал на себе причуды диалектики: Юнгман помог мне сравнительно легко прочесть целый ряд сложнейших страниц поэзии Хлебникова и понять его как человека, который своим удивительным чувством языка был близок Юнгману, его прекрасной романтической душе. Хлебников же помог мне заново открыть Юнгмана: в свете его поэтического творения – пятитомного словаря – мне открылось истинное величие этого гениального художника.
Я понял, что каждый народ имеет двойную историю. Одна – это судьба народа, по которой пишется История. Другая– родной язык народа, которым эта История пишется. И эта его «вторая история» – настолько живой, чуткий и нежный организм, столь тесно связанный с человеком, что он сразу же исчезал, как бы стирался, если исчезал народ.
Слово–это не дар природы. Человек сам себя обеспечил речью. И слово так же неотделимо от человека, как его дыхание, как биение сердца, как тепло тела. В судьбе некоторых народов бывали периоды, когда казалось, что жизнь кончилась, что они прекратили свое существование, и лишь речь–это их дыхание, биение сердца, тепло тела – свидетельствовала, что народ существует, живет.
Мы знаем о кукушкиных яйцах, подкидываемых в чужие гнезда мелодичного царства слов. Но как хорошо, что в родном языке есть и следы гостей, не прячущих камня за пазухой. Время от времени они оставляют нам словечки, которые, как «доброе утро» хорошего человека, навсегда сохраняются в языковой памяти гостеприимной страны.
В гигантской истории национальных словарей несмываемыми письменами записаны самые серьезные стремления народов идти навстречу друг другу, а не против друг друга.
***
Перелистывая готовую рукопись своих переводов из Хлебникова, я хотел бы назвать три главные причины ее возникновения.
Первая – это стремление пережить волнующие приключения, которые обещали встречи с Хлебниковым, стремление испытать радости и разочарования, решая исключительно сложную задачу; попытка решить неразрешимое, отгадать неразгаданное, идя на риск.
Вторая – это желание снова, уже на творчестве поэта с репутацией «непереводимого», опробовать прославленные и испытанные качества чешского языка – его гибкость, звучность, яркость, лаконичность, его мягкость, твердость и т. д.
И в-третьих–если чуточку повезет,– приблизить к чешскому читателю необыкновенное явление – Велемира Хлебникова, величайшего реформатора современного русского стиха, и развеять всякого рода домыслы о поэте удивительно сильных, конкретных и живых образов.

---

[1] Маяковский В. Полн. собр. соч. в 13-ти томах. М., 1955–1961, т. 12, с. 24.
[2] Лившиц Б. К. (1887–1939) – советский поэт, переводчик, входил в группу русских футуристов.
[3] Лившиц Лившиц Б. «Полутораглазый стрелец». Л., 1933, с. 274. Б. «Полутораглазый стрелец». Л., 1933, с. 274.
[4] Маяковский В. Полн. собр. соч. в 13-ти томах, т. 12, с. 24.
[5] Введение Д. Бурлюка к книге: Велемир Хлебников. Творения. Херсон, 1913, т. 1.
[6] ...преклониться перед раскинутым величием словопостижения.– Цит. по: Степанов Н. Велемир Хлебников. М., 1975, с. 30–31.
[7] Для Виктора Шкловского Хлебников был «Ломоносовым сегодняшней русской литературы».– Цит. по: Петровский Д. Воспоминания о Велемире Хлебникове. М., 1926, с. 4.
[8] ...Маяковский называл его «Колумбом новых поэтических материков...» – См.: Маяковский В. Полн. собр. соч. в 13-ти томах, т. 12, с. 23.
[9] Асеев Н. Собр. соч. в 5-ти томах. М., 1964, т. 5, с. 554.
[10] Маяковский В. Полн. собр. соч. в 13-ти томах, т. 12, с. 449.
[11] Маяковский В. Полн. собр. соч. в 13-ти томах, т. 12, с. 165.
[12] Городецкий С. М. (1884–1967) – русский советский поэт, один из зачинателей модернистского направления в русской литературе 1910-х годов – акмеизма.
[13] Маяковский В. Полн. собр. соч. в 13-ти томах, т. 12, с. 28.
[14] Хлебников Велемир. Собр. произведений, т. 5, Л., 1933, с. 230.
[15] Цит. по: Асеев Н. Собр. соч. в 5-ти томах, т. 5, с. 549–550.
[16] Хлебников Велемир. Собрание произведений, т. 5, с. 228.
[17] Хлебников Велемир. Собрание произведений, т. 5, с. 232.
[18] Вероятно, речь идет о труде Сахарова И. П. (1807–1863) – русского собирателя и исследователя фольклора, члена-корреспондента Петербургской Академии наук.– «Сказания русского народа о жизни своих предков» (1841 –1849).
[19] Цит. по: Тынянов Ю. Проблемы стихотворного языка. М., 1965, с. 292–293.
[20] Хлебников Велемир. Собрание произведений, т. 5, с. 317.
[21] Веселый Артем (наст, имя и фам. Н. И. Кочкуров) (1899–1939) – русский советский писатель. Катанян В. А. (р. 1902) – русский советский литературовед. В 30-е годы редактировал собрание сочинений В. Маяковского, работал над его биографией.
[22] ...я обратился к чешско-немецкому словарю Юнгмина.– Юнгман Йозеф (1773–1847) – чешский ученый-филолог, переводчик, автор крупного труда «История чешской литературы» (1825). Важнейший труд И. Юнгмана пятитомный чешско-немецкий словарь, изданный в 30-е годы XIX века.